АВРААМ ШЛЕНСКИЙ
В ПЕРЕВОДАХ МИРИ ЯНИКОВОЙ
Из сборника "Гильбоа"
До края
1.
Я сюда добрался. Скинуть обувь мне бы,
мне бы отряхнуть дорожный этот прах.
Тяжесть звезд уже спустилась с неба.
Бог на небесах.
Как высок он, как добраться до такого?
Как я до созревшей дотянусь звезды?
Будто Божье имя, прошепчу: Гильбоа!
И деревья ночи скинут мне плоды.
Как верблюд без ноши - благодарным стану.
Отдохну немного у подножья здесь.
Спойте песню мне, ведь ночи Ханаана -
как Субботы песнь.
Спойте песню мне, и я начну сначала
к матери письмо: не плачь, здесь благо мне,
так же, как когда ты колыбель качала,
и стоял козленок белый рядом с ней.
Так же, как тогда, отец, читаешь мне ты:
комец, алеф, - вместе с поцелуем в лоб,
Вот же, Элиягу! Дали мне монету,
мамино лицо от радости зажглось.
Так же, как тогда, теперь - Отец Небесный
будет обучать и поцелуй дарить,
навсегда пребудет мальчик твой чудесный
с комецем и алефом внутри.
И всегда с высот пророк ему добудет,
будто спелый плод, звезду на небесах,
и всегда в пути твой сын отныне будет,
не снимая обувь, не стряхнувши прах.
2.
Здесь вода сочится - молоко грудное.
Вот и остановка на моем пути.
Здесь к воде спустился день в сиянье зноя,
ноги охладил.
Лишь на миг источник вспенится немного,
только возмутится - и опять блестит.
Как легко идти мне здесь в полях у Бога,
как легко идти.
Мне водой прозрачной запоет источник,
белый день Адара ноги охладит,
молоко грудное мне скала источит,
снова засияет тропка впереди.
3.
Гильбоа - здесь три уровня миров
и явственно Присутствие витает,
Божественное Имя, запах строф,
намеков грозди, виноградник тайны.
Но здесь же - скалы, терна простота,
коррозия горы и ночью вой звериный,
пророчества разгадка, волны стад,
и приносимый в жертву видит рог незримый.
И если жертвенник возникнет пред тобой
и месяца-серпа над сыном вознесенье,
то знай же, мама, - счастлив мальчик твой,
он знает, знает, что придет спасенье.
4.
Камни, желтизна на небе необъятна,
вечная жара и ржавчина веков,
как бельмо, сияют в полдень света пятна,
зноя миражи и шепот родников.
В тишине застывшей скалы испаряют
все остатки влаги на камнях своих,
и ручьи в прохладе шепчут и теряют
голоса и шепот тех, кто пил из них.
Не уходят в вечность голоса былого.
Застывают камни, горы видят сны.
Шороха секреты, шепота и слова,
шепчут свои тайны терн и валуны.
Нас не остановят тайны и напевы,
не спугнет терновник, шепчущий в ветрах.
Я сюда добрался, скинуть обувь мне бы,
мне бы отряхнуть дорожный этот прах...
Из сборника "Лех леха"
Здесь
Не подходят здесь суда к причалу,
скрежет мачты лишь различим.
Ударяет ветер - тиран одичалый -
паруса кулаком своим.
Я не парус, и мне хорошо, незнакомцу,
принимает меня с котомкой земля.
Неподвластен ветру я никакому,
я из тех, кто сошел с корабля.
Переезд мной оплачен. В толпе побреду
со всеми, куда - неизвестно,
ведь все паруса к берегам нас ведут,
к берегам, у которых - бездна.
Рассвет Мессии
1.
Ночной озноб, видение Мессии.
Кто звезды нынче разложил вокруг?
Передо мной возник в моем бессилье
косматый ужас вдруг.
Все как вчера, и я не понимаю,
зачем же крик толпы в ночи висит?
И желтая луна с небес в тоске внимает,
раскрытый глаз ее косит.
Как оградить дома и как закрыть мне шлюзы
(и как прекрасны все шатры окрест!),
и кто пойдет проверить все мезузы:
ведь вдруг случится чудо из чудес!
Так почему же месяц блеклый тает, -
фонарь, повешенный на гвоздь?
Ведь я сегодня гостя ожидаю,
и праведен тот гость.
Едва сочится тусклый свет косого глаза,
и чуду - не произойти:
ведь он стучался во все двери сразу,
и ни один не дал ему войти!
И ни одни не спросит: кто он, что он?
(Он столько раз здесь был и исчезал опять!)
Лишь на моем столе бокал готовый
пророка будет вечно ждать?
Из тихой впадины струится ночь наружу.
Так пусть же тихо спят.
И лишь в моем окне хохочет ужас,
и рот его разъят.
Пророческий мой сон пред ним бессилен,
его обидам вечно не стихать...
Дождусь ли я явления Мессии,
как некогда - РАМХАЛЬ?
2.
Умершего память заката,
и гордость на лике луны.
Рукав опустевший закатан,
голодному - сытые сны.
Ягненок, сбежавший украдкой,
во сне пастуха - у куста...
И снова ворует разгадку
рассвет, что внезапно настал.
И жаль нас обоих, я знаю,
ушедший и преданный друг.
За лагерем, прямо у края, -
луны перевернутый круг...
Из сборника "В эти дни" ("Бе-эле а-ямим")
Сладость
1.
Мы здесь - как жаждущий олень.
Горящий куст - и нету влаги.
Вокруг пустыни тишь и лень.
И Неба благо.
Чей это свет? Как не сгореть,
как различить приказ великий?
Моше! Моше! Иди к Горе,
к сиянью Лика.
В высоком Небе - благодать,
а мы малы и неразумны.
К чему нам мудрости желать?
Мы так хотим чуть-чуть безумья.
2.
Кто звезды распылит, как скот в его ограду,
и кто поймает проблеск дня?
Так убери же с уст моих преграду,
для всех и для меня.
Как прянное вино - для нас греха отрава,
но если вижу - брат ослаб, ослеп,
я говорю: земля, взрасти нам травы
и для младенцев дай нам хлеб.
Пусть наша кровь предстанет горькой снова,
она при этом - Божий дар.
Поэтому - люблю тебя такого,
какой ты есть. Тебя и всех. Всегда.
Любая рана дорога, твоя и чья-то,
любой порок мне дорог без конца.
Мы ели хлеб в грехе, и мы в грехе зачаты,
поскольку грех - у каждого крыльца.
Друг против друга
Как мера Любви - будет мера Суда,
пред ними склоняется Благодаренье.
Мы к самому краю добрались сюда,
отсюда дерзнули начать мы Творенье.
И это сражение тех, кто постиг
прорыв чрез ограды, наследья секреты,
кому со стены озаряли пути
живые, плененные дедов портреты.
У книжного шкафа мы будем стоять,
на тех перекрестках, где сходится время,
сражаться с наследьем, его принимать,
и снова колосья в снопы собирать,
чтобы эти склонились пред теми.
Из сборника "Камни хаоса" ("Авней Боху") - "Кракиэль"
В пути
Этой ночи серп пронзает, пронзает,
катафалки-вагоны мчат.
Отчего я вспомнил дом, я не знаю,
отчего я вспомнил сейчас?
Птичий клекот из леса, души унынье,
эта ночь шуршаньем полна.
Никогда не увижу вас ясно, как ныне -
моя мать,
сестра
и жена.
И сегодня, и здесь накроет, догонит
чужбины враждебная тень.
Я всегда, всегда представляю вагоны
убийцами в ясный день.
В углу склонился бедняк из Алжира,
из лампы по капле выходит свет.
Никогда больше день не будет безжизнен,
будто мертвого в рамке портрет.
Поет сирена в порту весь вечер,
бросается ночь на серп-луну,
и я не встречу, и я не встречу
свою родную
жену.
Из сборника "Камни хаоса" ("Авней Боху") - "Нефилим"
Лестницы
Деревья срублены до пня,
и в поле жатву завершают.
Твердит мне сердце, что меня
иные встречи ожидают.
Известно Богу, может быть,
кто листопаду дал начаться,
и не хочу я их винить,
а лишь простить и распрощаться.
Я ухожу, и мир в душе,
и где-то поле засевают.
Твердит мне сердце, что уже
иные встречи ожидают.
Все так просто
В ту ночь на всей небесной колеснице
не выделили места чудесам,
и не пришли волхвы, чтоб поклониться
младенцу и косым его глазам,
как и тогда, на Вифлеемских склонах
лежала ночь, и вместе с ней - стада.
Был на земле Адар, и вышел я из лона.
Обычный, белый, как и все, Адар.
Такой был год - все скрыто, все украдкой,
начало века - ни назад и ни вперед.
Из мудрецов, что ведают разгадку,
никто разъяснит и не придет.
Не нужно ликовать, и восклицать не надо:
"Козленком счастье скачет у дверей!"
Всего лишь родился, для мамы-с-папиной отрады,
в украинском местечке маленький еврей.
Проклятый циферблат
Будь проклят навеки часов циферблат.
На нем - разящие стрелы.
Вот мальчик, рыдая, сжимает в кулак
меч маятника оголтелый.
И мнится,
что дедушка жив пока,
вернется вечером к чаю.
Но вдруг сорвалась его рука,
вновь время разит мечами...
Из сборника "Стихи обвала и примирения"
День и ночь
Дню внимают тела.
Ночи — души внимает.
Бездна, что их разнимает,
между ними легла.
Душа на путь свой выйдет везде,
не спасет ворожба и гаданье.
Двумя глазами взирает день,
а ночь - двумя другими глазами.
Уход
Ушли жнецы и поезда,
и все колосья подобрали.
Свечой субботнею звезда
в туманном небе догорает.
Оставь пустую борозду
и сердцу дай угомониться.
Я все равно сюда приду,
сюда, на линию границы.
И вспыхнет молний изумруд,
и как в былые дни нежданно
пред Боазом явилась Рут, -
так перед ночью я предстану.
Комната в гостинице
Вот комната в гостинице. Она
невелика, как все,
и потолок в ней
низкий тоже.
Но в ней возможно встать у темного окна
и, в детском страхе, прошептать: о Боже!
Горячий лоб прижать к холодному стеклу
(бывает час, когда глаза умеют слышать!)
Собакой во дворе, где есть мертвец в углу,
чужая тишина пред ночью громко дышит.
И в тот же миг натянутой струной
предстанет комната во мраке заоконном,
и чуждый город встанет передо мной,
как вырастает ночь в окне вагона.
Плачущий переулок
Холодный желтый месяц в небе умирает,
и кто-то вдалеке заплакал среди сна.
Опять чужая ночь, и вновь никто не знает,
чем и когда закончится она.
Хотел, как некогда, сплести себе обман я,
я думал, это вновь спасет меня, глупец.
(Как овдовевшая ребенку шепчет мама
ложь утешенья - на вопрос "а где отец?")
Напротив окон - окна бедного квартала,
и на меня слепая улица глядит.
Она не спит в уснувшем городе усталом,
тихонько плачет и с собою говорит.
Прислушиваюсь к ночи вместе с тишиною,
и от раскаяния вместе с ней охрип.
Сидит и плачет этот город предо мною,
как на ступенях Храма, что уже горит.
Из сборника "В оправе" ("Аль а-милет")
Дождь в Содоме
Смотрели с высот они, меру искали,
и, только лишь город нашли,
как капли дождя миллион вертикалей
на землю с небес понесли.
Вот дождь оскопленный в трубе и в базальте,
вот пленник закован в стене.
Рыдала земля, изнывая в асфальте,
о травах, росе и зерне.
Мотив
Не верблюдам уставшим дали свободу,
не верблюда уснувшего горб над звездой,
это горы, это горы Гильбоа,
смотрят горы вдаль всей своею грядой.
Горы вновь белизну шатров узрели,
будто голуби, в этой долине они.
Горы помнят, как костры здесь горели,
как мы пели в далекие ночи и дни.
Горы помнят, помнят древние были.
Ну, а мы? На висках седина давно.
В нашем сердце песня - разве забыли
мы ту песню, что забыть не дано?
И опять проплывает месяц, похожий
на бараний рог, как в былые дни,
и ворота в сердце раскрыты тоже,
и теперь навеки раскрыты они.
Словно пьяные, хоть вина не пили,
по тому же пути мы пришли сюда
к роднику, который мы не забыли,
с той же песней, что мы пели тогда.
Средь простора этого голубого
тот же месяц вновь взирает на нас.
Пойте, пойте так, чтоб холмы Гильбоа
захотели с нами пуститься в пляс.
Потому что песня моя здесь навечно,
потому что в слезах я сеял давно.
Пастуху в день праздника стрижки овечьей -
воздаяние мне дано.
Не возжелай
Чертополох, ветра, затишье -
вот ночь, и ветер, и зерно.
О, Всепрощающий, прости же
за то, что нам желать дано.
Мы так мечтали о движенье -
ты приказал стоять и ждать.
Ни слез, ни бунтов, ни сражений,
и не желать, и не желать!
Ты приказал: ни шагу боле!
Пред нами - ужаса стена.
Чертополох, зерно и поле.
И ночь. Лишь ночь и тишина.
Последний день
И для молитв - расцвет и одичанье.
Последний день короны снял совсем.
К тебе вернулись все твои молчанья,
как голубь, возвратившийся ни с чем.
Чужое солнце этим утром встало,
холодный месяц сжался и померк,
и сморщилось, принизилось, пропало
все то, что прежде так стремилось вверх.
Все знаки день и ночь перемешали,
чужими стали вдруг слова мне все,
и я не знаю, что из урожая
собрать, и что оставить на посев?
Голубку над водой напрасно носит, -
ни гнева, ни надежд не принесет.
И всем мольбам - расцвет, и сразу осень,
и урожаям - день еще, и все.
Обет
Запомнил мой взгляд эту смерти печать,
и сердце сжималось от криков из ада.
Мое милосердье велело прощать,
пока не пришли эти дни без пощады.
И вот я обет принимаю сейчас -
от имени сердца, от имени взгляда:
Запомнить навеки, до края времен,
до самого края обиды жестокой,
до самых далеких грядущий племен, -
не будут те ночи забыты до срока,
и я не проснусь поутру, умудрен,
не выучив снова того же урока.
Из сборника "Неотесанные камни" ("Авней гвили") - "Вершины в буре"
Лик поколения
Как будто завершение времен.
Лик поколения к безверью обращен.
Туда-сюда, ничья, движенье дней.
Но лес от силы не откажется своей!
Сверканье молнии - как лезвие копья.
Вершины, перепуганы, стоят,
осенним золотом застигнуты врасплох.
Не поддавайся, сердце, на подвох.
Все это ложь, язык ее фальшив,
бушует буря средь величия вершин.
И понимает сердце знак небес:
лик поколенья - лик отсутствия чудес.
Речь неизвестного о его районе
Пять этажей у дома моего,
и в зеркала, что против них стоят,
глядятся окна, будто бы разини.
Автобусы семидесяти линий
по городу проходят, до удушья,
они идут,
они идут
они идут куда-то, будто трудно
от скуки умереть, не выходя отсюда.
В моем районе места очень мало.
Но есть в нем все рождения и смерти,
и все, что меж рождением и смертью,
все, что в других местах,
и дети, что бросаются летающей тарелкой-чудом,
и три кинотеатра.
И, если б здесь мне скуки не хватало,
я бы в один из них, наверное, пошел.
Пять этажей у дома моего.
Но бросившейся из окна, из дома, что напротив,
хватило даже трех.
Из сборника "Неотесанные камни" ("Авней гвили") - "Субботние звезды"
Стены дома
Мне стены дома мир не заслоняют.
Есть благо роста - вслушиваться внутрь,
не слышит ничего тот, кто всему внимает
а тот, кто в суете услышит тишину -
он слышит все, и все он понимает.
Мне стены дома мир не заслоняют.
Они - как веки на глазах всевидца.
Не видит ничего тот, кто всему внимает,
а тот, кто смотрит на одно и на единство -
он видит все, и все он понимает.
Мне стены дома мир не заслоняют.
Секрет раскрытья - не для всех подряд.
Ведь говорящим во вратах прохожий не внимает,
а те, кто друг для друга говорят -
внимает им душа, душа их понимает.
Мне стены дома мир не заслоняют.
Из сборника "Книга лестниц" ("Из песен Ху-а-Лу")
Секрет колодца и ведра
На то, что ждут меня, — надежда остается,
на то, что что-нибудь еще мне предстоит.
Всю жизнь пытался я постичь секрет колодцев,
и вслед за праотцем выкапывал я их.
Скрип рычага колодца снова мнится,
и будто эхом повторяется стократ.
Не говори, не говори, что это снится,
что это скрежет закрывающихся врат.
И эта логика чудесная не тает,
и голос радости в убежище поет —
о том, что кто-то там, как прежде, ожидает,
о том, что что-нибудь еще произойдет.
Мои мечты себе могилы не копают,
и не хоронят мертвецов они своих.
Так говори себе: ну вот и наступает
все то, чему еще случиться предстоит.
Мгновение
Полутень, полузвук, полумесяц.
Тишина протрубила вдали.
Полупризрак, что еле заметен,
заметался от звезд до земли.
Пустота между светом и тенью,
разговор, что ушел в пустоту,
полумрак, полузвук, пол-мгновенья,
водопад, что застыл на лету.
Водопад на лету застывает,
полузвук, полусвет через мглу,
это голос тебя призывает
колдовской: Хуа-Лу! Хуа-Лу!
Мигание зари
Прохлада, движенье,
дрожание век,
вершин копошенье,
волнение рек.
Предутренний трепет,
предвечная дрожь,
и звезды на небе
уходят - и все ж...
Дрожанье продлится,
но рубящий взлет
тотчас прекратится,
лишь месяц умрет.
Лишь месяц умрет,
лишь месяц умрет -
лишь только заря свою кровь изольет.
Вечерние веки
И был вечер,
сон курился на углях в ночи,
и на улице,
на которой молчит
смерть, - мы видим ее со спины, -
возникает он,
однорукий ангел, несущий сны,
чтоб проверить:
протянуты ль длани
лестниц,
чтоб по ним смогли взойти его песни,
к берегам,
где чудеса-бутоны,
к берегам,
что навечно в вымысле тонут,
что у вымысла -
выкуплены, исконны,
что скрывали и открывали лицо.
Здравствуй, вечность.
Здравствуй, бутон из корня.
Здравствуй, миг без начал и концов.
Закрой свои веки, вечер.
Закрой мои веки.